Кто такой «наумбургский мастер» мне было неведомо до тех пор, пока я не открыл для себя приписываемые ему скульптуры Адельгейды Бургундской и Отто Великого в Майсенском соборе. Тогда-то, начав знакомство с таинственным творцом с его «лебединой песни», я и размотал клубок обратно — от Майсена до Наумбурга, от Эльбы до Заале — тысячу лет назад колонизация языческого Востока населённого славянскими племенами, шла в сторону противоположную.
Ныне городок Наумбург — глубокая заксенанхальтская провинция, затерянная между тремя федеральными землями на примерно равном удалении от Лейпцига, Халле и Эрфурта. Регион, скажем прямо, не из благополучных, с социально-экономическими реалиями скорее восточноевропейскими. Впрочем, Наумбург, возможно благодаря недурным поступлениям от туризма, в центре своём достаточно прилизан. До нездорового гёрлицкого марафета ему, конечно, далековато, однако большинство зданий в центре приведены в божеский вид, мостовые регулярно подновляются и даже закладываются наново, фахверковые старцы не ощетиниваются прогнившими балками. Впрочем, неблагополучие скорее в снующем люде: что не абориген, то оборванец, панк или деклассированный тип. От таких гештальтов я в сытом и щегольском Дрездене отвык, да и в Москве они были скорее редкостью. Исхудавшие донельзя наркозависимые в балахонах и с вездесущим велосипедом с толстенными покрышками, вечно куда-то спешащие, объезжающие тебя в толпе с наглой скоростью и с не менее наглым равнодушием. Слушающие с телефона вызывающую рвотные позывы музыку драные тёлки с гнилыми зубами и колтунной паклей на голове. Мутные дядьки с отрешённым взглядом, будто раздумывающие где бы спрятать труп, спешащие вдоль улиц, спрятав руки в отвислые как уши спаниеля карманы выцветшей куртки. Многодетные семьи, моментальное фото одной из которых выглядело бы примерно так: отец чертыхаясь пытается открыть о глазную кость пивную бутылку, мать с сигаретой в углу рта толкает беременным животом коляску с малым, а двое-трое других карапузов уже завернули за угол переулка, спеша на помощь упавшему с велосипеда в лужу четвёртому.
Сказать нельзя, будто Наумбург стонет от туристов. Большинство их немцы-пенсионеры. Я же рад, что узнал о Наумбурге немного раньше этого возраста. В выходные дни — а я был в соборе в оба этих дня — мне ни разу не повстречалось сколько-нибудь крупной группы, не было ощущения толчеи. В знаменитом западном хоре мне бывало оставаться минутами в совершенном одиночестве, не говоря уже про мрачную романскую крипту. Последнее время меня чрезвычайно влечёт этот до-готический стиль, стиль романский. Не столько своей седой древностью, но и некоей непосредственностью выражения, камерностью, дикостью. Романские распятья так напоминают мне некоторые скульптуры индейцев Южной Америки, статуэтки Африки. Возможно ещё массивность, эти постоянные миниатюрные колонны, за неспособностью создать колонны исполинские, совершенно особые, грубые и какие-то ориентальные своды… Сравнивая распятие раннеготическое резца «наумбургского мастера» и столетием ранее созданное распятие в крипте осознаёшь какой сдвиг в понимании природы и человека был сделан за столетие между 1150 и 1250 годами. 700-летний ров отделявший мир от образцов античного искусства оказался преодолён, и прыжок сей должен был потрясти современников «наумбургского мастера», видевших его работы.
О донатроских фигурах, красоте Уты и улыбке Реглинды, предшественницы Адельгейды, сказано и написано много. Зачастую шарлатанских фантазий и сладчайших размусоливаний. И это кажется самым удивительным — творение столь древнее и безымянное будоражит ошарашенных зрителей спустя почти 8 веков после его создания. Подумать только, что резчик анонимного скульптора врезался в камень в то время, как орды Батыя громили Киевскую Русь! Утекшие века усложнили понимание. И вот наши современники пишут о скульптурах — тот обжора, этот мямля, а эта изменяла мужу. Искусство — коды, почти всегда, а в аллегоричном Средневековье так и без почти. Несмотря на всю живость и жизненность скульптур в западном хоре, на наше кажущееся родство с ними, мы стоим перед посланием, чьи портретные элементы всего лишь функция, инструмент, язык. Улыбка не «зелёные свет» потаскухи, а символ освобождённой от бремени греха радости от лицезрения Творца. Гримаса страха, боли или сосредоточенности — знак внутренней борьбы с тяготеющим над человеком грузом несовершенства. И даже меч — не столько всесильный атрибут светской власти, как на саркофаге Генриха Льва в Брауншвейгском соборе, а скорее символ апостола Павла, непременный элемент торжествующего в языческом окружении Слова Божьего. Надо думать, что даже иерархи, собиравшиеся на богослужения за лекторием, отделявшим их от плебса, в западном хоре тёрли от удивления глаза внимая игре света, проникающего в храм через магические витражи, и в ту пору живо расписанных скульптур, элементов внутреннего убранства, фризов и рельефов. Такое 3D-кино тогда могла предложить только Католическая церковь. Но и простой народ получал представление о сём могуществе и богатстве. Именно благодаря удивительному по реалистичности особенно в сравнении со статичным позднероманским лекторием восточного хора, лекторием хора западного. Горельеф изображающий историю страстей, уже упоминавшееся Распятие, содержащее в фигуре Иоанна наверное один из самых сильных образов боли.
В соборной сокровищнице — Pietà начала XIII века! Невольно сравниваешь её с микеланджеловой. И затрудняешься чьё искусство возвышеннее и полноводней. В той же мрачноватой сокровищнице под низкими каменными сводами некоторые примечательные алтари, убранные из собора. (Когда-то их число доходило до 25-ти). В одном из граничащих с внутренним двором помещении целая библиотека, а также выставка посвящённая изучению наследия «наумбургского мастера». Древние хартии, полустёршиеся в песок обломки… С дотошностью учёных праздных путников приобщают к недостижимому. Без скидок на опухшие целлюлитные ноги, старость или просто скупость, отведшую на посещение собора всего несколько часов. Понравилась сдержанность. Фотографию скульптуры Уты благоговейно поместили только лишь на бумагу. Не на чашку для кофе. Не на коврик для мыши. Рафаэлевым ангелочкам в Дрездене в этом плане не повезло.
Снаружи собор впечатляет прежде всего массивными башнями, две из которых в основе своей ещё романские, увенчанные барочными крышами, а две — уже готические, но все четыре достроены уже только в XIX веке. Нередкая судьба многих немецких соборов, в том числе и Майсенского. Не только башни, но и сам собор, возможно потому что, в отличие от Эрфуртского и Майсенского, он не стоит на возвышении, показался приземистым, мощным, прочным. Такова романика. Выпирающие округлые апсиды, уходящие в глубь, почти лишённые окон монолитные стены… В сочетании с прохладной осенней погодой стоящая в стороне от городского мельтешения (см. выше) наумбургская махина напомнила Клюни.
Вернёмся с Небес на землю. Сытно, недорого и без серьёзного урона для здоровья пообедать в Наумбурге сложно. В относительно адекватном индийском ресторане приходится ждать освободившегося столика. Зато очаровательны маленькие лавочки в узких переулках. Есть даже щёточник — профессия даже в Германии почти исчезнувшая. Трудно было по сему поводу не ощетиниться. Очарователен и допотопный трамвай. Всё как положено. Дребезжащий и безбожно пищащий на поворотах. А внутри даже можно взять газету на палке. И после прочтения снова повесить на гвоздь. Всё как у людей! Жаль только, что пока трамвай в трудную годину простаивал, из половины его кольцевого маршрута сделали пешеходную зону. Надеюсь, что кольцо сомкнётся. И тогда в Наумбург туристы будут приезжать не только поглядеть на окрашенную лицезрением вечности улыбку сердцеедки-Реглинды и устремлённый к Творцу взор Уты.
Ах да! Почти совсем забыл! Церковь святого Венцеля, со своею башней, на которую ведут 240 ступеней с непременной «квартирой» на самом верху. С живописным видом на виноградники, на заальские замки, похожие на шахматных слонов и ладей башни собора. А в самой позднеготической церкви потрясающий барочный орган ученика самого Зильбермана, на котором играл ещё И-С. Бах! Дни зрелой осени… Когда ещё слушать мягкий изысканный орган?
